Признание добровольца

ВДАЛЕКЕ от железнодорожного вокзала, между пространствами двух рельсовых путей, вытянулась пестрая толпа пассажиров. Быстро проходивший между ними служащий в форменной тужурке скороговоркой требовал: «Не теснитесь, вытянитесь в линию…». В толпе можно было легко разглядеть семейные блоки: взрослых, детей, иногда дедов. Все они были обложены и даже перегружены багажом, наспех упакованным в простыни, наволочки, редко в мешки и чемоданы. Это были остро желающие уехать в эвакуацию от близко подступающего немецкого фронта. Состав был подготовлен для семей железнодорожников, хотя никто не контролировал пассажиров.

Мама, отец и мы двое — мальчишки шести и одиннадцати лет — стояли вокруг своих пожитков. Мы уезжали без папы. Из рабочих-мужчин были собраны бригады по восстановлению разбитого немецкими бомбами пути. Мой папа, кузнец вагонного депо, тоже стал путевым рабочим. Он нас только провожал. По рассуждению опытных взрослых, состав подадут, когда стемнеет. Очевидно, хотят скрыть от немецкой авиации формирование очередного состава и его выход из города. А город уже знал немецкие бомбежки. Заканчивался день 3 июля 1941 года, и мы успели понастроить на огородах подземные крытые окопы, их называли «щели». Они были зигзагообразны, как нам объяснили: чтобы избежать прямых выстрелов вдоль них. Сверху они были перекрыты в один или несколько накатов. Нашему двору повезло, рядом стоял недострой из рубленых бревен. Их и раскатали. За ночи с 22 июня по 3 июля мама несколько раз поднимала нас по воздушной тревоге и сонных волокла в «щель».

Наш родной город Витебск и район, где мы жили, особенно стали опасными с началом войны. Вокруг дома и района располагались привлекательные для вражеской авиации объекты: мост через реку Западная Двина, воинские казармы, областная нефтебаза, железнодорожные пути с прилегающими производственными постройками. Папину кузницу бомбили на второй день войны.

Мы пытались найти пристанище у многочисленных родственников, где-нибудь на окраине города, где у авиации нет боевых интересов. Посетили две семьи, но опоздали. Их жилье было переполнено более расторопными родичами. Так, с котомками вернулись в свою опасную лачугу. Все терпеливо ждали потемнения и железнодорожный состав. При таком народном обилии и — никакого шума. Разговоры вполголоса, а чаще — молчок. Множество детей и — никаких шалостей-игр. Не слышно каких-либо жалоб, но лица людей выражают свои беды громче любых криков и стонов. Все понимают, что едут в неизвестность, а в ней нет ни малейшей надежды на легкость и везение. Да еще просто оторваться эшелоном от достижения немецкой авиации — уже насущно. Боевое оружие не знает снисхождения, а управляющие им солдаты пришли воевать и завоевывать. Обреченность висела над железнодорожными путями, и человек в ней был дешевой жертвой...

Уже в сумерках и даже темноте расслышали движение паровоза, а за ним лязганье сцепок и повизгивание колес на стрелках и поворотах. Эшелон тяжело встал, а вдоль вагонов с закрытыми дверями бросилась бригада рабочих. Они открывали тяжеленные двери, точнее по размеру — ворота, поправляли редкие навесные ступеньки, которых чаще не было. Папа ловко отправил маму в вагон, а за ней большую котомку. Мама заняла место на нижней полке впереди по ходу вагона у левого борта. Следом папа поднял в вагон нас с братом и остатки вещей. Мама разобрала какую-то котомку, достала одеяло и постелила на не строганные доски полок. Все остальные вещи пошли в изголовье, и сразу же уложила нас. Я лег с края, рядом брат, а мама почти в середине полки. Она обняла нас левой рукой и тихонько плакала.

Отец попрощался голосом, не поднимаясь в вагон. Мы прижухли, ожидая начала движения. Погрузка пассажиров прошла быстро. В абсолютной темноте, даже без вспышек папиросок и без всяких сигналов-гудков, паровоз медленно начал движение эшелона. Видимо, специально тихо, чтобы дать успеть и сесть, и выйти провожатым. Прощай, наш город, наша родина и единственная любовь к территории на земле. Как я любил и люблю тебя и особенно твой центр. Мама из-за малыша в семье рано сделала меня «взрослым». И хотя я окончил только три класса белорусской школы, успел самостоятельно, один, посетить все театры, их дневные спектакли, все музеи и лучший кинотеатр на Кировской. А моя «Девятая» школа стояла окнами на Западную Двину, тогда река была судоходной и по ней сплавляли плоты бревен. Белоруссия тогда была лесной державой, и ее лес шел по Западной Двине до Риги. Я тогда понял: чтобы узнать степень твоей любви к местности или человеку, их надо покинуть. Разлука — вот вечное и обязательное мерило человеческих чувств.

И нет тяжелее потрясений. И я не мог знать, сколько их в моей жизни предстоит перенести. Как они меня будут вертеть, словно намекая на бесцельность моего прихода в этот мир. Но это все впереди, а пока — мерное покачивание вагона и сон усталого за этот бешеный день детского организма.

Ночь прошла, очевидно, спокойно. Из разговоров взрослых я понял, что уже проехали Смоленск. В числе моих детских нестандартных увлечений была географическая карта. Расположение Советского Союза на ней мною было изучено уже очень хорошо, и месторасположение Смоленска я представлял довольно четко. Мне это позволило про себя решить с успокоением: зону достижения немецкой авиации проехали.

Но это оказалось детской наивностью. Вскоре в районе города Ярцево над эшелоном появились несколько немецких самолетов и раздалась пулеметнаядробь. Однако с их стороны это было только устрашением. По вагонам они не били, но устрашение навели. Я уже тогда знал из игр про войнушку: единственное спасение зарыться в землю. Куда зарыться в вагоне? Под нары, но вагон вместе с нарами взлетит на воздух от любой бомбочки, а пулемет пробьет доски полки и достигнет своей жертвы. Мы заметались, и больше ничего. Вроде пронесло, но только — «вроде»...

Под Вязьмой нас вновь настигли немецкие самолеты. Я сидел на верхней полке у открытого окна грузового вагона и разглядел в обгоняющем нас самолете лицо летчика. На этот раз они даже не стреляли. Облетели состав, словно убедившись в его мирном назначении. Да и какая угроза фронту может быть от транспорта, движущегося в сторону своего тыла.

Утром я стал разглядывать вагон, вспоминая папины объяснения. Это был громадный грузовой вагон, его называли «четырехосный», то есть на четырех колесах, возможно, точнее — пар колес. В обиходе он был не только «грузовым», но и «солдатским», и «скотским». По стенам вагона находились различные прилады для обустройства стойл для скота или полок для людей.

В середине — окованное жестью место для вагонной печки-«буржуйки», а над ним в крыше проход для дымовой трубы. Двери, или ворота, с обеих сторон вагона необъятного размера. В стенах под потолком четыре небольших окна с металлическими откидными крышками и, конечно же, без остекления. При открытой двери проем перегораживала мощная деревянная рейка, а за порогом редко находилась ступенька. Забраться в вагон женщине или ребенку без посторонней помощи невозможно. Полное отсутствие запасов воды и санитарного узла. Вагон был плохо отмыт и из дощатых щелей непрерывно просыпался мусор прошлых грузов. Унылое и оскорбительное пристанище с единственным извинением сегодня — как спаситель.

ПРОШЕЛ день-другой, и в вагоне, как принято у нас, стало складываться новое «созвездие» личностей. Физическая опасность жизни осталась где-то в сотне километрах позади и это здорово раскрывает, развязывает характеры индивидуумов. Среди взрослых, а это только женщины, нашлись все знающие наперед и умеющие выносить свои скороспелые суждения.

Я впервые увидел и, главное, разглядел взрослых. Мой личный опыт был крохотным: мама, папа и учительница Елена Никитична Кравец. Век ее помню, уважаю и люблю. Высокая, сухая, с папиросой в губах, она знала нас досконально и умела общаться. Уж только за то, что после окончания первого класса она вручила мне, точнее маме, Похвальную грамоту, ее невозможно забыть. Больше никогда, ни в каких школах или вузах я не получал подобного. Кто знает, если есть во мне что-то стоящее, этим я обязан фундаменту, заложенному в детстве: в семье и школе. Однако, вагонная атмосфера удивляла меня, да что там — поражала. Нашлись любительницы поучать и понукать каждой бытовой ерунде.

Мама, скромный и заботливый человек, в этих перепалках не принимала участие. У нее одна забота — дети. И всегда и во всем с нами и при нас. Меня это здорово радовало, и я сам избегал возможных мальчишеских завертушек. Организованного питания никакого не было. Каждый дорожил своими запасами, хотя иногда ими торговали. Редкие остановки эшелона были, в основном, вне вокзалов, а значит и вне возможностей прикупить питание. Так что дорожить приходилось строго. И никто не знал, куда везут и как долго продлится дорога. Я в нетерпении гадал, когда эшелон пройдет по мосту через великую Волгу. Хотя и теплилась слабая надежда, что разгрузка произойдет раньше. Волгу пересекли ночью, и я слышал гудение моста, но увидеть не удалось. Крышки окон вагона и его ворота были закрыты.

А ЗА ОКНАМИ проносились виды моего Отечества. Редкие села, еще реже — города большие или малые, поля, перелески, леса, водоемы с мостами. Восторгали большие колхозные поля. Хлеб уже кое-где начали убирать, и впервые увидеть такое городскому мальчишке было любопытно и даже отрадно. А на душе скоблило по-взрослому. Мне только одиннадцать лет и на работу нигде не примут, хотя руки у меня мастерового. Я уже освоил изготовление самоката на двух колесиках. Это сейчас их производят по всему миру на двух-трех и даже четырех колесиках. А мой примитив из двух дощечек с шарниром из крупных гвоздей позволял нестись по наклонному тротуару у моста через Западную Двину, ко всеобщей зависти ровесников. Мама не имеет никакой специальности, домохозяйка с двумя классами церковно-приходской школы. Отец был упрямо против ее трудоустройства. На что будем жить? Папа остался в прифронтовой полосе, а немец прет. Как там сложится его судьба?

Это меня грызло и день и ночь. Папа, родной, бесконечно нужный и в беде и при пустяках. Втайне им гордился, он был признан лучшим кузнецом-крюковаром Западной железной дороги. Когда я ему в воскресенье приносил в кузницу обед, всегда засматривался, как он ловко орудует с горячим и тяжелым металлом. Да что там тяжелым! Сверхтяжелым. Вагонный крюк — десятиметровый (или больше) стальной стержень в руку толщиной с громадной головкой, которую папа должен приварить кузнечным способом к стержню. Конечно, у него был изматывающий труд. Папа приходил домой, а рубаха была пропитана выпаренной из него солью. Ему необходим был ухоженный дом, а при работающей жене такое невозможно...

Забравшись в закуток я ощущал, что бесслезно плачу. Прятал свое отчаяние круглые сутки. Хорошо взрослым, они выговариваются на любую тему. А каково нам, если с замкнутым характером, как с двумя вещевыми мешками.

С КАКОЙ ЛЕГКОСТЬЮ эти взрослые начинают свои войны и ставят своих же детей в безвыходное положение. Что будет со школой? Я учился все же в белорусской, а нас везут все дольше и дальше. Мы с братом растем и как быть с одеждой? А как быть с питанием? Вот закончатся домашние запасы и нас ждет беда. Поездка очень скоро утратила свои прелести и превратилась движением к беде.

Что впереди? И где это «впереди»?

Продолжение следует.