Признание добровольца

Где-то на втором году войны Бузулукский пристанционный «курмыш» стал заполняться цыганами. И, надо сказать, что они прибывали довольно активно. Появление пестрых компаний цыган на тихих улочках, прилегающих к железной дороге, и даже порой с пляской, стало нормой. Горячая эмоциональная цыганская речь растеклась по округе. «Зрелищности» появлению новых приезжих придавали кони с лихими наездниками. Впрочем, и цыганские повозки тоже украсили «курмыш». Бузулукское пристанционье оцыганилось…

В разгар этого процесса у тети Нади, в доме которой мы снимали маленькую комнатку, появились квартиранты-цыгане. Это была семья: отец — Андрей, мама — Евдокия, уже почти взрослые дети — сын Иван и дочь Валя. Чуть позже к ним присоединилась родственница, по цыганским меркам — недотепа, одинокая и тихая. Заселили они зальчик.

Мы, конечно, с удивлением приглядывались к новым соседям, но скоро поняли, что это очень приятные в общении люди. И было в них что-то такое, что в окружающем нас людском потоке не наблюдалось. Они оказались приветливыми и заботливыми независимо от степени знакомства и даже родства. Казалось, они как-то самозащитились от всех бед, что свалились в лихую годину на народ и каждую его семью.

Отец семейства, Андрей, по обычаям их племени носил огромную черную бороду, хотя дедом, или даже стариком, его признать было нельзя. Это был молодец в расцвете мужских сил, по моим меркам в возрасте под пятьдесят лет. С ярко выраженным чувством личного достоинства в семье и в общении с соплеменниками. Он полюбил моего светловолосого брата и даже ходил с ним гулять. Евдокия вела хозяйство, управлялась на кухне, в ее обязанности «входил» и базар. Однако эта обязанность в цыганском понимании была совершенно иной от принятого представления. На базар она собиралась, не стесняясь нас, сложно. Евдокия закрепляла на себе устройство под названием запаска (с ударением на первом слоге). Это тот же фартук, но с двумя поясами крепления. Оба они охватывали фигуру, образуя скрытый пространственный карман. Сверху, независимо от времени года и погоды, набрасывалась гигантская шаль. Все это вместе с мастерством рук обеспечивало необходимое снабжение семьи. Иван был неплохим баянистом, и его часто приглашали. Валя великолепно владела народными танцами, от нее трудно было оторвать глаз.

Мы с братом очень скоро освоили цыганский язык. Состоял он на четверть из русских чуть оцыганенных слов. Цыгане быстро это обнаружили, восхищались и одобряли. Хотя наши новые «знания» принесли им неудобство: пришлось прятать от нас свои секреты. А мы цыганским языком прятали от мамы свои тайны, что вызывало у нее смех: какие там мальчишечьи секреты…

После некоторого сближения мы узнали, откуда к нам прилетел табор. Оказывается, где-то под Сызранью в свое время организовали цыганский колхоз, и Андрей являлся его руководителем. Однако их что-то не удовлетворило в колхозе, и они его распустили. Хотя Андрей оставался признанным лидером среди своих. И дома очень часто возникали внутритаборные споры, где Андрей исполнял роль «верховного судьи».

Чуть позже появился еще один «член семьи» — конь Серко. Это был крупный мерин серого окраса со спокойным нравом. Он позволял нам, детям, гладить себя. Был конь, очевидно, в возрасте, и цыганской прыти, видно, уже не осталось. Но телегу или сани зимой Серко тянул исправно. Место для его теплой конюшни у тети Нади нашлось. Серко, как мне казалось, был основным кормильцем семьи. Он непрерывно работал «на сторону». Андрей, видно, сдавал коня в аренду, а сам на нем почти не работал. Обычно вечером арендатор возвращал коня с телегой-санями и, вероятно, расплачивался. Возможно, Андрей хорошо знал всех людей-арендаторов, что мог доверить им свое живое и безмолвное существо.

В первые месяцы нашей общей соседской жизни цыгане имели приличный достаток и, прежде всего, за столом. Мы не завидовали и по строгому маминому настоянию уходили к себе в спаленку, исключая малейшие завистливые взгляды. При всей нашей бытовой скромности мама жестко следила за нашим поведением. Она на всю жизнь привила нам чувство самоуважения без всяких исключений. Однако очень часто кто-то из соседей заходил в нашу спаленку и заносил какую-нибудь еду. Не спрашивая нашего желания, ставили ее на сундук и молча уходили. Конечно, мы были рады пирогу, пирожкам и даже каше.

Но жизнь в те месяцы менялась скоро и к худшему. Это коснулось и соседей, что стало заметно. Возможно, в связи с этим они занялись созданием цыганского сценического ансамбля. Баянист был свой и вокруг него вились танцоры и певцы. Чуть позже объявился, так сказать, художественный руководитель. Из цыганской вольницы он сумел создать что-то вполне сценическое. Они стали выезжать куда-то на концерты.

Мы с братушкой из своей спальни смотрели и восторгались их репетициями, они для нас были бесплатным концертом. При нашем убожестве — редчайший подарок. Меня особо увлекали цыганские пляски, но повторить их в своей спальне не удавалось. А вот песни легко запоминались. Содержание их мы понимали и воспринимали почти с цыганской чувствительностью. В часы грусти я растворялся в цыганских страданиях.

В песнях слова, строки и даже строфы русского и цыганского языков сильно перемешаны:

Пала ромне сар мэ джава (Выйду замуж), подарю золовушке...

Или обратный пример:

Эта серая лошадка,

Она рысью не бежит.

Чернобровая цыганка

На душе моей лежит.

Чачо! (Правда!).

Цыганское таборное творчество покорило многих великих русских литераторов, музыкантов. Пушкинская поэма о цыганах общеизвестна, но даже утонченный Б. Пастернак написал на нее «Подражательную»:

Облако. Звезды. И сбоку -

Шлях и — Алеко. — Глубок

Месяц Земфирина ока: -

Жаркий бездонный белок.

Задраны к небу оглобли.

Лбы голубее олив.

Табор глядит исподлобья,

В звезды мониста вперив.

Песня, исполненная на национальном языке, говорит о народе, ее создателе, больше любых человековедов. Это известно по родному русскому и близких ему украинскому и белорусскому.

Однако все равно наибольший восторг у нас вызывали цыганские пляски. Был среди приходящих артистов один по имени Мишка, а по кличке — Карахай. По искрометности в танце равных ему в округе не было. Его цыганочка «с выходом» могла заставить замереть сердце любого зрителя. Даже цыгане воспринимали Мишку с трепетом. А еще он был завзятым бабником, что тоже все знали и посмеивались над ним. Но Мишку, видно, и это устраивало. Наша соседка, родственница цыган, была к нему неравнодушна. Всякий раз ждала Мишку и оглушительно визжала от его долгожданных неумеренных публичных ухаживаний. Но иных у нее не было, а Мишка был верен своему мистическому Карахаю.

Довольно продолжительное время основными арендаторами Серко с телегой или санями были соплеменники Андрея. И он доверял им коня, понимая, что из уважения к нему, своему лидеру, животному будет обеспечен надлежащий уход. А уход за конем: накормить, напоить, ладно уж почистить — но надлежащее стойло на ночь необходимо. Однако, видимо, у всего табора жизнь не ладилась, и в числе арендаторов появились русские женщины.

Нужда выгоняла эвакуированных на базар продавать собственные вещи. За умеренную цену ловкие торгаши скупали на рынке любые одежды и другие предметы. Появился негласный тайный торговый путь с вещами из Бузулука в села южно-уральских степей для обмена их на зерно или муку. Наверное, это было выгодно, и скупщики не ограничивались только базаром, ходили и по домам. Таким образом, путь Бузулук-Уральск чахло, но жил.

Так у Андрея появились первые арендаторы тяглового транспорта не из родного табора, а совершенно ему неизвестные, да еще женщины. Увы, от роду далекие от транспорта вообще, а от коня с его упряжью в частности. Нужда, видно, сломала Андрея, и он пошел на сомнительные деловые контакты. Основным временем таких поездок была зима, когда хлеб уже в закромах, а дороги пустынны. Приходили обычно две женщины. Им запрягали Серко в дряхлые сани, очень дряхлые, и даже я, мальчуган, взялся бы их поправить. Они усаживались, заезжали домой за своими котомками и отправлялись в неближний путь. Это расстояние около трехсот километров по проселочной дороге, за которой не было никакого ухода. Бездорожье с едва обозначенным чьим-то предыдущим проходом. Путь далекий и рисковый, но иного не было.

Первый прогон прошел вполне успешно, и Серко внешне здоровым поставили на отдых в родное стойло сарая тети Нади.

Мы все люди и только физиологически очень точно однообразны. Наши мораль, чувство долга, верность слову и масса других подобных показателей в каждом заправлены своей мерой, а объективных показателей для их измерений нет. Не знаю, какие по счету арендаторы подводы вечером ее вернули хозяину, но утром Андрей обнаружил коня издохшим. А то, что конь не здоров, было видно даже нам. Не знаю, почему хозяин не замечал этого при такой национальной любви к лошадям.

Утром собрались друзья с подводами, и Серко увезли куда-то на скотский могильник. А в семье настали грустные времена. Они опустились до незнакомого им нашего уровня жалкого питания. Переживали… Андрей часто вспыхивал вселенским огнем, и его близким доставалось. Видно в цыганских обычаях не признавалось, что глава семьи может быть не прав.

Мы с братишкой тихо ютились в своей спаленке, а когда я уходил в школу, он, натренированный, замирал в ней один. Мама, как правило, приходила поздно.

Однажды утром проснулись, а цыган вместе с вещами дома нет. Что-то потянуло их в иные пределы. Тетя Надя, уходя на работу, коротко бросила: «Уехали». И все…

В современных публикациях можно встретить сожаление об исчезновении малых по численности народов-наций. Их добровольный переход в государство образующие и, таким образом, приобщение к великим. Не стоит их осуждать, это мировой процесс, его не отменить никакими декретами. Вот и в наших приволжских краях исчезли цыганские таборы, нет их палаток, кибиток, коней и даже разноцветных юбок и платков. И в общем автомобильном потоке города невозможно угадать, где идет автомобиль с цыганом за рулем, а под капотом у него сотня безгривых лошадиных сил.

Театральные истории артистов специфического театра ничего общего не имеют с реальной жизнью цыганских таборов. Без Мишки-Карахая нет цыган…

Продолжение следует.