Признание добровольца

Жилье привольному нищему возможно только в наем. Причем, за возможно низкую плату. Такое жилье папа нашел. Вместе с ним в вагонном депо работал плотник, даже можно сказать точнее, подчеркнув профессионализм мастерового человека, — столяр. Он изготавливал всевозможные и любые деревянные изделия, включая мебель.

Дед Якунин и его нареченная баба Дуня оказались замечательными людьми. Дед прошел Первую мировую войну на германском фронте. Знал цену жизни и видел, да и прошел сквозь бесчисленные смерти своих сослуживцев. Такое для нормального человека не может не оставить след. И был удивительно приветливым рассказчиком. При этом ему не важно было, кто собеседник. Он говорил со мной так же весомо, как с родителями.

Фронтовых небылиц у солдата оказалось бесчисленное количество. Особо любил рассказывать, как у них в роте проницательный фельдшер разоблачал плутоватых солдат, которые увиливали от своих военных обязанностей.

НА НОВОМ МЕСТЕ

Домик Якуниных был маленький, только в два окошечка на улицу, и они сдали нам крохотную безоконную спаленку. Поставили в нее свою железную кровать для родителей, для нас с братом был куплен у них сундук. Он вместил все наше «богатство», а крышка стала пристанищем. И днем, и ночью. Домик предваряли большие и просторные сени, которые были фактически столярной мастерской деда. У стен стояли верстаки-столы, сами стены увешаны различными инструментами. Я сени полюбил и проводил в них много времени. Особенно когда работал дед. Прежде столярную работу я нигде не видел. Пристально наблюдал за ловкостью и мастерством его рук. В ту осень дед мастерил кому-то буфет, и он медленно обрастал своими зримыми чертами. Для меня домашняя мастерская Якунина стала «рабочим университетом», здесь обогатился приемами работы со столярными инструментами на всю жизнь.

Под напором войны город пополнялся эвакуированными людьми. В домике появилась еще одна семья — беженцев из Украины: отец, очень больной, мать и две дочери. Одна чуть старше меня, а вторая почтиневеста. Их поселили в зальчике. Убегая из родного дома, старшая дочь на ходу схватила томик Пушкина. Это оказался сборник поэм Александра Сергеевича, и книга стала нашим общим чтивом надолго.

Однако и это заселение оказалось не окончательным. В город с фронта приезжали пилоты за самолетами-бомбардировщиками после их ремонта. И однажды два пилота около недели жили у Якуниных, ютились в зальчике на полу. И все это — в маленьком домике, пригодном только для жизни двух пожилых людей. Домик остался в моей памяти как место одних самых трагических событий в моей еще детской жизни.

Папу и всех витебских железнодорожников в вагонном депо поставили на завершение строительства бронепоезда. Он состоял из небольшого паровоза «Ов», в миру — «Овечка», и нескольких вагонов. В депо их укрепляли стальными листами, броней, ставили башни и другие прилады для стрельбы и защиты от вражеского огня. Вооружением, очевидно, собирались оснащать бронепоезд где-то в другом месте.

Возвращаясь из школы, я заходил на внутренние пути депо и любовался возростающему обустройству бронепоезда. Иногда при этом папа прихватывал меня на обед и делился едой. Хотя часто официантки, видя меня, приносилиособую тарелку с макаронами. Я очень любил, дорожил этими моментами: папа, бронепоезд, обед. Но постепенно бронирование завершалось, и если местные железнодорожники имели «бронь» от призыва на войну, то витебских подобрали всех до одного.

БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТА, ВОЙНА!

Однако пришла неожиданная беда: заболевала мама. На моей памяти она никогда не болела. Папа пытался урывками чем-то ее лечить, но он был далек от таких семейных забот. Когда пригласили фельдшера, он вынес суровый приговор: тиф. Позже врач уточнил: сыпной тиф. В чем между ними разница, не знаю до сих пор. К нам зачастили какие-то медицинские служащие, и однажды они приехали на подводе, уложили на нее маму, укрыли теплее тряпьем и повезли в больницу. Папа был на работе, и я потащился за подводой, чтобы хоть знать, куда же уложат маму. Расстроенный, разбитый шел по тележному следу, мучаясь неведением — как же нам теперь с братиком жить?

Маму привезли в пристанционную больницу, положили в кровать на первом этаже у окна. Я теперь знал, куда мне прибегать. Фундамент здания имел небольшой выступ и по нему я взбирался, навалясь грудью на подоконник. И когда я ее окликал, она чуть вздрагивала головой, не имея, видно, сил ее поднять. Вскоре поздно вечером вновь пришли медики и скомандовали всем жильцам домика отправиться в баню на антитифозную помывку.

Невзирая на навалившееся на нашу семью несчастье, военкомат все равно призвал папу на фронт. Видно, законы военного времени игнорируют подобные личные неустройства призывников. Он бегло, расстроенно распростился, не давая никаких заветов, и ушел. Так мы остались с братцем да еще с полмешком картошки. Утром баба Дуня ставила нашу металлическую чашку с двумя-тремя картошками на край плиты, и мы ждали своей дневной нормы кормления. Как-то утром, отправляясь в школу, мне нужно было переходить железнодорожные пути. По дороге мне встретился солдат, но я не обратил на него никого внимания. Вдруг он окликнул меня — Папа! Я бросился ему лицом на грудь в шинель и заревел диким голосом. Оказывается, отец вместе с другими прошел формирование в Соль-Илецке и их везут на фронт. Ему разрешили забежать домой. В этой безнадеге встретить дорогого тебе человека и проводить на верную гибель... Где, только еще мальчишке, найти на это силы? Будьты проклята, война, и все твои творцы!

Я приходил к маме, забирался по фундаменту на край окна, окликал ее. Она, закатив глаза кверху, только ими спрашивала о папиных письмах. Вначале от него пришло два письма, и я знал, что он на Калининском фронте. Больше писем не было. Для меня это была страшная мука: талдычить маме — Нет!

У КРАЯ СМЕРТИ

Вскоре мои хождения в больницу прекратились. В очередной раз я подобрался к подоконнику, но на маминой койке лежала другая больная. Кинулся к подъезду, и мне пояснили. Маме стало хуже, ее отправили в больницу со страшным названием «тифозный барак». Больница находилась где-то далеко за городом, километрах в десяти от нашего пристанционного поселения. Она была отделена забором, выкрашенным белой защитной известкой, и в нее не допускали. Общение с больными возможно только записками, но и это сложно. Убедительно просили, чтобы я не ходил. Да и не было сил на такие расстояния. Меня охватила скорбь вечного расставания с мамой. Я растирал глаза своими грязными кулаками, а слезы все текли и текли. Что же делать дальше? Не знаю… Пошел караулить свою последнюю радость — братика. Очень боялся, что его у меня отнимут, и, как моих двоюродных сирот — братьев и сестру — отправят в детский дом, да неизвестно куда.

Каждый день в определенное время я выходил за калитку и садился на призаборную скамейку. Ждал почтальона. Полная приветливая женщина с сумкой через плечо обычно участливо говорила, не дожидаясь моей просьбы: «Тебе еще пишут». И так каждый день. От папы писем не приходило, и я напряженно следил за известиями из черного репродуктора с Калининского фронта. Его туда призвали вместе с младшим братом Яковом, тоже кузнецом вагонного депо Витебска. Они служили в одной роте и часто встречались. Дядя был грамотнее отца и его научили владеть пулеметом «Максим». Однажды вместе с пулеметом и напарником дядю Якова отправили в засаду. И они пропали. То ли немцы их пленили, то ли просто уничтожили. После войны папа редко о ней говорил, но вдруг поделился, что днями бродил по краю огневых позиций и не мог даже найти места огневой точки пулеметчиков. Дядя пропал навсегда. Его дети после детдомов военных лет встретились почти взрослыми людьми.

Без известий об отце

А тягость почти бессмысленной жизни продолжалась. Черный репродуктор вещал о непрерывных боях на Калининском фронте, подо Ржевом. Там где-то мой папа и жив ли он еще? Уже позже, после войны стало известно, что в тех боях советская армия потеряла свыше миллиона своих воинов. Там решалась судьба Москвы и страны в целом. И только подоспевшие сибирские дивизии спасли Родину. И хотя там произошла первая значимая подвижка советских войск, но такой платы человечество в своей истории еще не знало. «Мы за ценой не постоим….». Не постояли жизнями миллионов своих отцов и сыновей.

О тех боях написана книга «Сашка» старшиной той поры С. Кондратьевым. В миру он профессиональный художник. Как личный участник событий, описал тот ужас, что испытали наши воины при очень слабом управлении ими. Мой безграмотный отец не прочитал в жизни ни одной книжки и не слышал о С. Кондратьеве, но повторял его едва ли не дословно.

Перед самой смертью отец неожиданно сознался мне и брату, что оружие на фронте ему так и не вручили. На поле боя он подобрал кавалерийский карабин, но нашелся сержантик, который счел, что это слишком легкое оружие для русского солдата. Из того же источника русскую трехлинейку он берег до ранения. Осенью солдаты с лопатами мотались по колхозному картофельному полю, подбирая потерянные клубни, а потом на лопатах их пекли. Отец, как мастер, носил в кармане зубило и в селах предлагал женщинам насечку на серпах за пару сваренных картошек. Ранило его в наступлении, и это везение. Их накрыл немецкий минометный огонь, бойцы залегли, отстреливаясь, а рядом грохнула мина. Не без труда отец оказался в полевом госпитале.

Свет надежды

А время шло… Через пару месяцев или больше на больничной подводе к нам привезли маму. Слабую, сухую, с больничным лицом, словно с ликом сострадания евангельской мадонны. Ее природное здоровье одолело почти стопроцентную смерть в бараке обреченных на нее. Мама лежала, гладила наши грязные с волдырями головы, словно не замечая их убожества, и плакала. Ничего не просила. Баба Дуня иногда подносила ей немного козьего молока и что-то из теста, а она ела, не разглядывая пищу. Потихоньку начала вставать. И я не заметил, как мама стала что-то готовить из пищи. Мы с братом оживали и тихо радовались.

А писем от папы все нет и нет, но мама не трогает нас с братом. Сама она бесконечно в смятении, в ожидании. И только весной неожиданно пришло страшно чужое письмо с незнакомым женским почерком.

Папу ранило, он в госпитале на Урале, в городе Верхний Уфалей. У него изувечена правая рука, она в бинтах и гипсе, но на месте. Мама залилась слезами. Слава Богу, жив, только как он — кузнец — будет с изувеченной рукой? Но спасибо судьбе и за это. Вокруг похоронки и плач едва ли не ежедневно по всей округе. А год-то 1942 — самый кровавый…

Мама стала обретать какую-то стойкость, подвижку и решила искать работу. Прежде всего, как жена фронтовика обратилась к руководству вагонного депо. Ее, видно, там пожалели и предложили легкую работу уборщицей в конторе депо. Объем работы маленький и не крепко связан со временем. Правда, и зарплата маленькая, но тогда они все были такими и ничего не значили. Главное, мама получила полноценную хлебную карточку уже рабочего человека. Такая карточка была дороже денег и всех, какие только были в мире, художественных ценностей. Детям и иждивенцам давали по 300-400 граммов на сутки, а рабочим, в зависимости от категории, — 600-800 граммов. Это удвоение чуть поправило наше с братом состояние. Позже, в зрелые годы, я благодарил советскую власть, что она, держа меня голодным, не дала мне все же умереть с полной голодухи. А где ей было взять: Украина и Черноземье страны под немцем, даже ржаная Беларусь там же. А тут мама удвоила хлебный кусочек.

Кроме того, работа тех лет и в тех страшных условиях давала еще один крохотный достаток. В миру его звали «шабашка». Это было, как в народе принято считать, что «плохо лежит». Это могло быть кусочком дерева, доски или бруска для отопления. Или даже немного каменного угля, которым отапливались все дома пристанционья, или потерянная с открытой платформы сахарная свекла, или кусочек желтой дефицитной серы — она шла на производство самодельных спичек и лекарств и т.д. Впрочем, мы, мальчишки, воровали еще с платформ подъемные полешки дров.

Глава семьи наших украинских соседей был бухгалтером и его пригласили на работу в село в Бузулукском бору. После некоторых сомнений они согласились. Бесспорно, такая работа и место обитания были куда благоприятнее, чем жизнь в городе. В домике Якуниных стало свободнее, но подвалила еще одна забота. Старшая дочь хозяев, мать двоих девочек, лишилась мужа, его призвали навойну. И она решила переехать жить к родителям — старикам Якуниным. К нам Якунины не предъявляли никаких требований, но мы сами поняли — пора менять жилье. Мама занялась поиском и нашла на соседней улице. Дом был больше якунинского и стоял он на улице, что тянулась рядом и вдоль железной дороги. Нам вновь досталась темная спаленка, но ощутимо больше предыдущей. Хозяйка дома, тетя Надя Никулина, приняла нас очень дружественно.

В нашем сердце навсегда

Имя же «ТЕТЯ НАДЯ НИКУЛИНА» стало для нас с братом нарицательным на всю оставшуюся жизнь. Словосочетание «Как сказала тетя Надя Никулина» сопровождало нас вечной тенью. Это было как одобрение ее мудростью или же покрытие неотразимым юмором. Или же возражение с неотразимой хлесткостью, превосходящей щелчок цыганского кнута. Нет, да и не может быть объяснения, как простая провинциальная женщина с тремя классами церковно-приходской школы могла так владеть родной русской речью. Ее универсальность и живописность были поразительны. Для нас с братом, больше полжизни отдавших работе в вузе, прошедших многочисленные стажировки в лучших университетах страны, обладавших врожденным интересом к «его величеству» СЛОВУ, и не встретить равных тете Наде — было мировым открытием. Она не признавала «неформальной лексики» и все, что было в наличии в родном языке, вертелось в ее обороте. И ни малейшего стеснения или речевой осечки. Точность и хлесткость ее изречений были неповторимы. Кроме того, Тетя Надя еще имела свой характер. Ей опасно было возражать, а семью она держала, как сокола, «в рукавице кожаной».

Младший сын, Саша, был отчаянный озорник. Это самое мягкое о нем. Второй сын, Вася, от роду имел какую-то болезнь головы, она была неестественно громадна и склоненная на бок. Я не слышал, чтобы по этому поводу обращались к врачам. Может, те уже вынесли свой вердикт. Из-за размеров головы мальчишку одарили кличкой Ленин. По тем временам родителей должны бы привлечь, да на много лет. Но все обходилось. Старшая дочь, Люба, уже работала где-то на фабрике.

В доме на почетном месте висел чересседельник. Это длинный и широкий ремень, на одном конце которого вшито металлическое кольцо. Он предназначен в конской упряжи для поддержания оглобель в средней их части. Проходит он средней своей частью через маленькое седло, точнее — седельник, на спине лошади. Это был главный педагогический аргумент тети Нади. И Сашкина спина и места ниже хорошо знали его влияние. Прикасаться к нему могла только тетя Надя.

Муж тети Нади, Михаил, был призван на фронт в первые дни войны. От него не пришло ни одного письма. Говорили, что их эшелон на подходе к фронту разбомбили немцы. Очевидно, он был очень хороший хозяин. Дом и надворные постройки прекрасно ухожены. Никулины держали корову и много мелкой живности. При всей разболтанности мальчишки имели задание по выпасу животных и заготовке травы-сена на зиму. И знали о своей личной ответственности за это. Имелась легкая четырехколесная телега, и корова приученно становилась на тягло. Во дворе пробурен колодец с ручным насосом. Такого ни у кого в округе не было. Кроме того, хозяин Михаил имел одну трогательную страсть — любил и держал пернатых. Голубятня находилась на чердаке, и там был образцовый порядок. Саша унаследовал от отца любовь, знание и заботу о голубях. Но если взрослые зарабатывали и могли покупать корм, то где было Сашке взять денег на это. И он нашел выход.

За железнодорожными путями недалеко был элеватор, куда зерно привозили на подводах в телегах-гробарках. Это открытый прямоугольный ящик со скошенными стенками. Мальчишки-голубятники приходили к месту, где подводы ожидали своей разгрузки и изучали «коньюнктуру». Все они были в фуражках с козырьком, Как только ситуация позволяла — фуражки срывались с голов и козырьками врезались в колхозное зерно. С полными фуражками мальчишки давали деру. Как правило, все проходило безнаказанно, но иногда их достигали извозчики с кнутами в руках.

Тетя Надя с пониманием терпела, возможно, ей была дорога такая память о родном человеке. Но однажды, очевидно, при запредельном скандале, она забралась на чердак и на месте оторвала головы всем голубям, всей стае. Там же очистила их от пера, а спустившись вниз, поставила варить в большом чугунном котле. Потом с чересседельником в руках заставила озорников-голубятников есть своих любимцев. Те со слезами на глазах давились и ели…

Где ты, тетя Надя Никулина?

Тетя Надя Никулина трудилась грузчиком на угольном складе паровозного депо. Основным рабочим инструментом была совковая лопата, которой она загружала каменный уголь в вагонетки. После загрузки вагонетку по наклонной части эстакады, тросом через лебедку поднимали вверх и там опрокидывали содержимое в тендер паровоза. Совковая лопата была стандартного «мужского» размера, но тетя Надя орудовала ей как полноценный мужик. Рабочий день в войну длился двенадцать часов, независимо от содержания работы, физического состояния человека. В городе никакого общественного транспорта, только пешком — туда и обратно. После такого рабочего дня дома еще ждали свои неотвратимые заботы.

Война все продолжалась, а с ней и мерное обнищание людей. Так и у Никулиных. От коровы пришлось отказаться. Пригласили мастера, и под общий стон семьи доброе и любимое животное превратилось в мясо на рыночном столе. Внешний вид людей, особенно детей, нищал. Оправить его было не на что. Мы, дети, росли, и старая одежонка становилась мала, да и по износу непригодна. Привыкнуть к этому нельзя, а говорить — больно и бесполезно. В сырую пору я обувал мамины старые калоши на штопаные-перештопаные шерстяные носки и все подвязывал подвернувшейся завязкой. Курить начал рано, как и все мальчишки. Мы собирали окурки самокруток и из них кроили свои. Прикуривали от самодельного кресала. Это обломок плоского напильника, камень, точнее кусочек, гранита и фитиль для поджига.

В редкие часы душевного расположения мы с братом вспоминали наше житье у тети Нади. Иногда речь заходила о том, что если современным художнику или скульптору понадобится образец российской женщины, одолевшей распроклятый фашизм, ему нужно выбрать в модели тетю Надю Никулину. Невысокая, чуть полноватая, светловолосая, с узлом на затылке, с дежурной светлой улыбкой и неунывающим взглядом ярко синих глаз. Она опирается на черенок совковой лопаты рядом с краем вагонетки.

Прошли годы, десятилетия. К нам прибыла делегация Бузулукского инженерно-педагогического института за опытом подготовки дипломных проектов инженеров-педагогов, которых они выпускали впервые. Факт жизнедеятельности вуза в Бузулуке поверг меня в восторг. С радостью встретил земляков и, конечно же, помог. Они же пригласили прочитать несколько лекций. Я назвал темы, и коллеги выбрали по своему вкусу. В назначенное время за мной пришла машина и на подъезде к городу я попросил водителя сразу завернуть к дому № 142 на Уральской. Но, увы... На этом месте уже не было дома тети Нади, а стояло вполне по-современному отстроенное здание. Ее обладатели даже не слышали фамилии Никулиных, то же повторилось и у соседей.

Как в России могли пропасть Никулины?...

Продолжение следует.