Признание добровольца

Войны приносят неисчислимые бедствия воюющим странам. Даже победителям... Но первый их удар приходится на детей. Лишение отца, а иногда и обоих родителей, обнищание, а с ним и недоедание-голод, износ-обветшалость одежды, утрата воспитательного влияния взрослых и потеря интереса к сугубо детским развлечениям, которые часто носят воспитательный характер.

Мы, мальчишки, в возрасте 10-12 и до 14 лет (в 14 лет уже принимали на работу) все это испытали на себе. И по взрослому воспринимали неотвратимость наших бед. Однако мальчишками мы оставались и, конечно же, искали заменителей нашим утратам. Это были, прежде всего, содружества по месту жительства, надуманные поводы для вражды с другими, а иногда и союзы с ними. Это и легкая вороватость всего доступного, особенно по огородам и садам. Неотвратимый интерес составляла железная дорога с ее обилием соблазнов и их доступностью. Особую наивность представляло изготовление и ношение «личного оружия». Иногда это принимало откровенно глуповатый характер. Так, мои друганы лично вооружались паяльниками: красномедная заостренная болванка на ручке из стальной проволоки. Носить — под одежкой носили, но никто не рисковал ее доставать. Точно знали, что за удар если не нас, то родителей упекут в тюрьму. Абсолютное большинство к четвертому-пятому классу побросали школы. И никто, никогда не хвалился прочитанной книгой. А я просто скрывал свой интерес к ним. Меня снабжал редкими книжками мой отдаленный родственник, он был старше. Даже Джека Лондона промолчал. Хотя читал ночи напролет при свете коптилки — больше чем на сутки-двое мне книгу не давали. Однако наиболее привлекательной для нас, пристанционных, оказалась свалка металлолома, что быстро выросла между разветвлениями железнодорожных путей. Их ответвление шло на нефтебазу. Очевидно, она была удобна: подъехал вагон, и достаточно только вышвырнуть груз или опрокинуть площадку, если такая имелась. Металл свозили, казалось, со всего света. Даже с фронта. Однажды мой дружок Юрка Худяков к огромной радости нашел ручную гранату. Мы всегда ходили на свалку с каким-то инструментом, и Юрка начал тут же разбирать находку. Взрывом ему оторвало полруки и выбило один глаз.

Это чуть всполошило нас и чуть отогнало от свалки. Но ненадолго. Заманчивый интерес превысил все угрозы. Особенно привлекал лом из авиаремонтных мастерских. Детали, узлы и даже куски самолета ИЛ-4 завораживали нас. При этом на первом месте был интерес к шарикоподшипникам. В самолете их оказалось обилие, и разных размеров. Особо у нас ценились маленькие: чем меньше, тем дороже. И это стало нашей мальчишечьей валютой. При этом быстро распространился взаимный обмен, и королем обмена стал шарикоподшипник. Я нашел одного чудака, у которого подшипники менял на спички. Не знаю, откуда его родственники их добывали или воровали. Но спички даже у взрослых шли на уровне хлеба.

Однажды кто-то из мальчишек сделал открытие: выхлопной клапан авиационного двигателя пустотел и заполнен кашеобразной массой, тут же названной термитной. Если удалить пробку на торце клапана, то загнутой проволокой можно извлечь термит. А если термит бросить в воду, он издает не большой, но живописный взрыв. Уже нашлись ротозеи, что повредили себе глаза. Как-то, рассматривая клапан с выбитой пробкой, я обратил внимание, что ее посадочное отверстие точно подходит под диаметр гильзы мелкокалиберного патрона, и меня мгновенно осенило создать пистолет со стволом из стержня клапана. Ребята делали примитивные пугачи: трубка, на деревянной рукоятке согнутая под прямой угол с отверстием для поджига пороха или спичечной серы. У Никулиных после отца остались разнообразные инструменты, доступные и мне. Особую ценность составляли сверлильный станочек, закрепленный на стене, и могучие тиски на колоде. На подшипники я наменял ножовочные полотна и взялся за клапан и березовый чурак под рукоятку пистолета. Соседский мальчишка дал мне круглый напильник, и у меня получилось идеальное посадочное место для ствола, который закрепил хомутами от самолета. Единственное неудобство: пружина курка была снаружи, нечем было разделать внутренность рукоятки. Когда делал первый выстрел, на голову надел зимнюю шапку, а сверху положил лист железа. Руку вытянул до предела вверх и бабахнул. Все обошлось, и дальше стрелял без опасения. Я и ожидал такое. Ствол не имел внутренней винтовой нарезки, которая обычно создается в огнестрельном оружии.

Однако мое ликование длилось не долго: кто-то заложил меня маме. Мама учинила мне почти фронтовой скандал. Я очень испугался за нее и только тут понял всю преступность своего творения. Я поклялся больше не стрелять и высыпал ей в ладонь остатки патронов. Вскоре вспомнил, что взрослый сосед, что живет в третьем доме от нас, просил меня продать ему пистолет. Я тогда отказал, а теперь поплелся к нему. Он сделал контрольный выстрел и предложил за пистолет пять свежих огурцов с грядки. Я почесал затылок и согласился. Мама встретила огурцы с восторгом.

На свалку мы ходили в основном группами. Одному опасно встретить мальчишек из враждующей ватаги. В одно из таких посещений невольно задержал взгляд на почти разобранный остов зерноуборочного комбайна. Тогда они были только прицепные (к трактору) и имели название «Сталинец-6». Он стоял в отдалении, его, очевидно, привезли на грузовике. Меня в нем привлекли два громадных, более полуметра в диаметре, зубчатых колеса для передачи вращения через звеньевую цепь. Очевидно, взрослые не смогли их снять. Колеса увлекли мое только еще будущее воображение технаря. Возникла прямая аналогия этих зубчатых колес с ведущими колесами трактора, усиленными почвозацепами. Вместо утраченного пистолета я решил создать самобеглую тележку, где ведущими будут эти колеса, приводимые в движение педалями под ступенями собственных ног. В следующие свои походы я приходил сюда с инструментами, после долгой возни снял колеса и унес их на наш двор.

Воображение быстро уточнило детали устройства. Из стального прутка выгибаю вал с двумя коленами под ступни собственных ног. На концах вала закрепляю два колеса. Между коленами и колесами шарнирно ставлю две рейки — основу будущей рамы. На них — площадка для сидения и небольших грузов. На конце рулевая ось с двумя малыми колесами шарнирно на вертикальной оси, как в обычной телеге. Управление двумя рукоятками с проволочной тягой. Бруски снял с соседского забора, а прут под вал нашел во дворе. В тисках с помощью кувалды и молотка по заведомой разметке сделал необходимые изгибы. Колеса на валу закрепил подобранными клиньями. Правда, вся система немного вихляла и била, но иного способа крепления у меня не было. Тележка, на зависть мальчишкам, получилась эффектной, но имела обыкновение при малейшем повороте рыхлить почву. О дифференциале я тогда еще не имел представления. Во дворе я почву берег, а на улице вокруг всю перерыхлил.

Школа мне опостылела до предела. В четвертом классе завхоз, здоровенный и хромоногий мужик, схватил меня, дохляка, в охапку и приволок к директору школы с обвинением, что я выбил филенку у входной двери школы. Я стоял зажатый и согнутый, видно, с испугом глядел в интеллигентное лицо директора, очень авторитетного для нас человека. Он посмотрел на меня и сказал завхозу: «Отпусти. Этот выбивать не будет». Завхоз в ненависти вышвырнул меня за порог. О дружбе с одноклассниками я и не помышлял. Как-то меня пересадили на другую парту, и моей соседкой оказалась очень милая девчоночка. В душе я возликовал, но когда в самом начале поймал ее брезгливый взгляд, тут же возвратил себя на свое место в иерархии ученической компании. О своей физической непривлекательности оборванца я понял давно и терпел, не обижаясь на других.

В школе встречались очень хорошие учителя. В пятом классе примерно около трех месяцев вел математику немолодой учитель из эвакуированных. Удивительно, но его подвижность, речь с ненавязчивым юмором, и доступность (наша!) к любым математическим сложностям сразу же завоевали наше уважение к нему, а весь класс стал математиком. И мой интерес к математике на все времена — от него, но это длилось только три месяца.

Великолепной была учительница по литературе. Тоже из «наших»... И мы вместе с ней переживали полученную «похоронку». О других и сказать нечего, если только, что навсегда отучили от химии. Именно из-за единственной тройки по химии я в институте на защите дипломного проекта не получил «красный» диплом. Другие предметы, кроме математики и физики, я вообще не замечал. И, конечно, школу я разменял на борьбу с маминой болезнью. Единственным лекарством у меня были горчичники, которые делал сам. Намешивал горчичную муку до кашеобразного состояния и наносил на бумагу. На это шли газеты, тетради и книги. Ничего не жалел, мама была дороже всего.

Думал ли я о школе, ее предметах, успехах в их одолении? Нет! Наша взаимная неприязнь была нормой жизни, а в ней я рассчитывал только на свои руки. Как руки сына кузнеца, а пока начинающего слесаря-механика.

Некому, ну некому было привить уважение, интерес, не говоря о любви, к знаниям...

Время шло, и я неотвратимо приближался к 14-летнему возрасту, когда можно отказаться от шестого класса и пойти работать. Важно выбрать производство, а еще важнее, чтобы тебя восприняли там всерьез и дали заветную работу. Очевидно, мой пролетарский вид вызывал доверие, и я не знал здесь отказов… Случай в нашей жизни, особо в возрасте, когда еще не утруждаем себя размышлениями, значит многое. Иногда — все. В горкоме комсомола на приеме в его ряды я дал слово, что пойду учиться в вечернюю школу рабочей молодежи (ШРМ). Тогда они были в изобилии и крайне необходимы. Массы повзрослевших людей взялись исправлять загубленные войной школы. Меня предупредили, чтобы я в свои 17 лет не гнушался учиться в шестом классе. Приученный еще с раннего детства отцом держать слово, я пошел в ненавистный шестой класс. Я уже работал помощником машиниста и меня собирались перевести в машинисты, а тут нуднятина только шестого класса. Однажды, вернувшись с работы, неспешно перекусил, и у меня образовалось времени около получаса до выхода в школу. Прилег с учебником ботаники, глянул в запись, домашнее задание — горох и его цветок. С обычной ленью стал разглядывать и увлекся. Цветок гороха имел увлекательное для технаря устройство. Венчик его состоит из 5 лепестков. Самый большой называется парусом или флагом. Два боковых - веслами или крыльями. Два нижних срослись и образуют лодочку, а лодочка заключена между веслами. С редким упоением я во всем разобрался, удивился и отправился в школу. На уроке меня первым вызвали к доске отвечать домашнее задание. Я легко все рассказал, и даже с каким то вдохновением, изобразив сверх нормы на доске схему цветка. Учительница спокойно сказала: «Садись. Отлично». А у меня словно что-то перевернулось в сознании. Как это не просто разобраться в самом себе! Не знаю и не берусь искать, откуда ко мне приплыл интерес к учебе. В ночные дежурства у дизелей я сидел обложенный книгами-тетрадями, и только в пол-уха слушал дыхание техники. Поэтическая шутка природы — цветок гороха на всю жизнь втянул меня в пристрастие непрерывного познания. В час, когда пишу эти строки, пришла очередная «Литературная газета» № 44, а в ней беседа с выдающимся педагогом Москвы и России, директором Центра образования № 109 Евгением Ямбургом. Он утверждает: «Главная компетенция учителя — учиться самому». Не знаю, откуда это пришло к Е. Ямбургу, мне подарил цветок гороха. Второе полугодие шестого класса учился вполне успешно. Седьмой класс тогда имел вес как «Неполное среднее образование». Это удостоверялось документом и давало право на поступление в техникумы или учебные курсы. И я старался завершить его как можно успешнее. С восьмым классом произошел срыв, меня призвали на военную службу, не дав его закончить. Служба на Тихоокеанском флоте отличалась глубоким обучением военной профессии. По опыту работы до службы меня определили в учебную группу мотористов флота. Для меня это оказалось большой удачей, я с радостью пополнял свои скудные знания о ДВС (двигатели внутреннего сгорания).

После пары лет службы я подбил тройку друзей просить у командования разрешение на учебу в ШРМ. Служили мы хорошо, нам доверяли и разрешили. Школа находилась на окраине Владивостока, примерно в 10 километрах от нашей базы. Возвращение после занятий только пешком, но это не могло нас сдержать. И даже то, что дорога шла по склону, а на вершине его базировалось подразделение стройотряда. У него был авторитет хулиганско-бандитской  команды. И по одному на дороге нельзя было появляться. Мы даже полгруппой не ходили в школу. Друзей в девятые классы приняли сразу, а мне в восьмой отказали. Директор сказал: «Иди и сам посмотри». Класс оказался переполненным и наполовину матросским. Ко мне  подошел староста-матрос и я с ним поделился директорским отказом. Из кровной матросской солидарности он предложил остаться, он внесет меня во все списки, кроме физики — ее ведет сам директор. А дальше как сумею сам. И я остался, а на первом уроке физики директор только сверкнул очами, очевидно опасаясь выгонять матроса из матросской среды. Физику я превратил в божество. Я ей «молился» круглые сутки и везде: в море, в строю, за столом на амбузе. Перенес весь курс физики на карточки размером в нагрудный карман форменки и не расставался с ними. Учебник я знал и помнил до последней точки. Особое внимание уделял решению задач. Я их знал и помнил... В один из дней на уроке физики никто в классе не справился с домашним заданием. Директор по моим горящим глазам спросил: «А ты?». Я кивнул головой и пошел к доске. Директор тут же сказал старосте занести меня в список.

Однако осень — время завершения очередной флотской кампании с обилием выходов в море. Да еще наш дивизион был перволинейным, имел са- мые «свежие» корабли, и нас гоняли нещадно. Оказалось, совместить службу в плавсоставе с учебой на берегу невозможно. Пришлось отказаться. Когда дивизион перевели на базирование в бухту Разбойник, это милях в пятидесяти от Владивостока, мы обнаружили, что в соседнем поселочке Дунай есть ШРМ. Командование дало нам вездеход «Студебеккер» и мы поехали поступать. На грузовой машине вокруг бухты это примерно километров 15 и нужно одолеть несколько оврагов с водой. Трехмостовый вездеход их одолевал, но нам в нашей форме их не пересечь. Тогда нам  предложили другой транспортный вариант: дежурный по причалам на шлюпке перевозит нас через пролив (это около 500 метров). Дальше три-четыре километра пешком. Ночью дежурный возвращает нас на свой причал. Когда однажды дежурный прикорнул, а мы больше часа вопили на противоположном берегу, то по приходу чуть не утопили его... Так за пять лет и не осилил восьмой класс. После демобилизации в декабре я махнул рукой на восьмой класс, а пошел сразу в девятый, и со второго полугодия. Такое вот изувеченное среднее образование.

«Аттестат зрелости» я получил в возрасте 27 лет и был старше своих однокурсников в вузе на 9-10 лет. Два окна моей нынешней квартиры выходят на школу, что расположена рядом за дорогой. И каждое утро наблюдаю заботу школы и родителей о своих питомцах. Их бесконечный транспортный поток с доставкой детей к школе и выдержка водителей, когда они переходят дорогу. Особо волнует, когда в школьных автобусах сегодня не достает детей. Возможно, опять простуда ломает учебный процесс. И, конечно, любуюсь укутанностью ребят с сохранением юношеского изящества. Обеспечение учебниками и другими учебными пособиями стало нормой, а обсуждение школьного питания вышло на всероссийский уровень. Приветливость школы, учителей и администрации стали обязательными. Меня особо трогает праздник «День знаний» 1 сентября, что разворачивается на специально подготовленном школьном плацу недалече у меня за окном. Правда, я при этом стою в толпе и прячу свои взволнованные очи деда и прадеда. Как раскрыть современным детям, какое счастье выпало им на их школьные годы. И как показать им, какие беды выпали в школьные годы на их дедов и прадедов во время войны и после войны. Меня колет память своей жалкой учебой. Горькая память. Бродит за мной с настойчивостью тени.